Годы надежд и испытаний

В Константиновку я ходил не один: два парня и две девчонки (сестры) из деревни Бокла и еще две – аж из  Соколов. Учился я на «отлично». Мне и Ивану Алпаеву учительница давала проверять диктанты, написанные другими. Мы исправляли ошибки, в конце писали каких ошибок сколько, а учительница ставила оценки.

Во время моей учебы в четвертом классе была медкомиссия, и мне сказали, что у меня большое малокровие. А как ему не быть! Никаких жиров я не видел более двух лет, а вместо хлеба – травяные лепешки. В большую перемену отвернешься от ребят куда-нибудь в угол и по быстрому съешь принесенную зеленоватую лепешку. На щеках, а особенно на ушах, кожа сдиралась как чешуя с карпа или сазана. Кто-то дал мне в баночке из-под крема коровьего масла – намазывать на щеки и уши. Конечно, никакого толка. Не на уши надо было намазывать, а на хороший хлеб. В пятом классе организовали в большую перемену вроде горячего обеда: кусок хорошего хлеба и стакан чая. Возможно, сделали это потому, что  не у меня одного было сильное  малокровие. За это мы работали на школьном огороде.

Но в пятый класс меня пустили не сразу. Один лихоимец сказал директору, что я раскулаченный. И я две недели не учился, а работал в колхозе – возил солому от молотилки. Потом наши ребята убедили директора, а может быть, упросили. И вот я стою пред его очами, а он говорит:

– Беру, потому что ты круглый отличник, и продолжай так же отлично учиться.

Я, конечно, дал слово учиться на «отлично» и свое слово сдержал.

В пятом классе по русскому языку и литературе была у нас учительница Вера Владимировна. Она же была нашим классным руководителем.

Как-то на уроке пения, в отсутствие учительницы, я и еще один ученик,  Кузьмин, немного похулиганили. Не помню, что мы сделали, но на следующем уроке она заставила нас вдвоем петь «Интернационал». Сидели мы в разных концах класса. Дуэт наш ей понравился. Класс слушал и тихонько посмеивался. Строга была, но и справедлива. Как-то директор Карпович премировал за хорошую учебу меня и Мишку Пушкарева, сидевшего за столом напротив меня тетрадями: ему  три, а мне одну. И вот учительница (видно решила восстановить справедливость) взяла у Мишки тетрадь по чистописанию, посмотрела его писанину и говорит: «Мазня. а не чистописание». Затем разорвала тетрадь на мелкие кусочки и бросила так, что они разлетелись по всему классу. А Мишке сказала: «Завтра принесешь переписанное». На завтра принес Мишка тетрадь. Она посмотрела и снова разорвала тетрадь, правда, только пополам и положила ему на стол со словами: «Перепишешь снова и почище». С бедного Мишки пот лил градом, а ученики, затаив дыхание, молча наблюдали невиданную доселе сцену.

В конце учебного года был диктант по русскому языку. И вот учительница объявила, у кого какие оценки. Стояла она около Гаврюшки Алехина. Он как-то умудрился увидеть свою оценку – «плохо» и сразу брякнулся с громким ревом на стол. У нас были не парты, а длинные столы, и ученики сидели на скамейках по обе стороны стола. Все были в недоумении. Учительница (к сожалению, не помню ее имени, а она меня уважала, как лучшего ученика) объяснила, почему такой рев.

Учился Гаврюшка плохо. Говорил он так быстро, порой не договаривая слова, что ничего не поймешь. Мы как-то в стенгазете его нарисовали с языком, похожим на рождающийся месяц, и подписали – «пятьсот слов в минуту».

Где-то в двадцать пятом или двадцать седьмом году (двадцать шестой год исключается, так как он был дождливым, и в тот год урожай кое-как свезли в риги и домой, а обмолачивали уже глубокой осенью и зимой, а если бы тогда уже был колхоз – все бы пропало) все четыре деревни («вся кулугурия», как нас, староверов, называли хохлы, жившие в украинских деревнях Константиновке и Кызыльске²¹) пошли на Крестовую гору, и во главе с попом молились у креста, просили у бога о ниспослании нам дождя. Во время молитвы я спросил у одного пацана с Боклы, как его зовут. Он быстро выпалил: «Барбос». Когда я пришел в четвертый класс и услышал, как говорит Гаврюшка Алехин (а он тоже был с Боклы), я вспомнил про Барбоса. Это он и был тогда на горе. Память слуховая у меня была хорошая, и зрительная тоже.

В ту пору я ел зеленые лепешки, а его тятяка с мамакой²² зимой определили свое чадо на квартиру, чтобы был поближе к школе. Его отец Данила в тридцатом году занимался раскулачиванием в своей деревне Бокле, и кто знает, куда он девал отнятое у кулаков, нажитое ими добро, которое они не успели попрятать. Помню, Гаврюша щеголял в желтых женских ботинках на полувысоких каблуках, при восемнадцати пистонах с красными шнурками.

Когда шли домой, а нас было семь человек, заговорили об оценках. В это время прошли только Ключовку²³. Наш Гаврюша снова брякнулся животом на землю, заревел благим матом и носками ботинок стал колотить по земле, руками хлопая по пыльной дороге. Две сестры Антоновы – Ксеня и Маня принялись его уговаривать:

Страниц: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50

Опубликовано в Проза, просмотров: 87 198, автор: Kabanov (44/72)