Годы надежд и испытаний

Уже зима наступила, когда отец оказался в тюрьме, в райцентре Киргиз-Мияки¹⁷. На санях мы поехали в Мияки – мама, дядя Харитон и я. Там под тюрьму приспособили мечеть. Мы заходили в эту тюрьму-мечеть. Там по бокам у стен были нары.

Дядя Харитон остался в тюрьме на ночь вместо отца, а мы ночевали  на квартире, которую у кого-то сняли. Там я впервые услышал с помощью наушников радио Москвы. Помню, передавали какую-то музыку. А наутро отец с дядей Харитоном поменялись местами, и мы вернулись домой.

После поездки в Мияки мама организовала у нас в доме молебен с участием попа. Народу было много. Батюшка Мифодий говорил о помощи божьей, об освобождении, о неправильно осужденном, страдающем рабе божьем Акиме.

Всего вероятнее, и отец подавал заявление (или что-то) на пересмотр его дела, и вскоре он был освобожден. Но дома, мне кажется, он не жил, а сразу уехал в Московскую область, на станцию Голутьвино,¹⁸ где работал сапожником в мастерской до лета тридцать второго. Оттуда он потом привез весь сапожный инструмент и колодки.

Еще в тридцать первом году отец написал заявление в колхоз, но мама поднялась, как говорят, на дыбки, и отец вынужден был взять заявление обратно. Тогда в каждом доме, куда не зайдешь – везде только и говорили об антихристовой печати, которая будет, если войдешь в колхоз.

Куда и на какое место антихрист прилепил бы эту печать?!

Еще говорили, что Христос-то вон какие муки принял! Он терпел и нам велел! И никаких гвоздей!

Христос-то был один, а в деревне в каждой семье не менее четырех детей малолетних, и никто ни разу не подумал: а как мы будем жить без хозяйства, чем детей кормить будем.

Забудем пока про одежду. Вся думка у взрослых родителей только о своей душе, только бы им не угодить через антихристову печать в ад. Вот что было удивительно слышать каждодневно. До чего же крепкой была старая вера! И дождались…

Весной тридцать второго, раз мы не захотели вступать в колхоз, наложили такой налог, что осенью оказалось, хоть все продай – не расплатишься. Тем более невозможно было даже представить, чтобы мать сама продала не только весь скот, но даже одну  корову. А отца тогда дома не было. И увели нашу буренку и кобылу Лысуху, а также овец, бричку и весь сельхозинвентарь. А все, что было в сундуке, мама, ожидая прихода «гостей»,  каждый день надевала на нас на троих. А пустой сундук – пусть берут, но почему-то его так и не взяли. Вероятно, сундуков у «кулаков» отобрали так много, что их на торгах уже никто не покупал. Взяли у нас из вещей: отцову шинель царского производства, примус (в то время редкость), зеркало, висевшее в рамке на стене и в котором свое отражение видишь, как солнце во время тумана. Еще взяли часы-ходики на стене, с одной гирькой и с трактором «фордзоном» над циферблатом. Все эти вещи унесли Кожевников с Бабкиным. Других помощников по грабежу почему-то не было. Мы знали, что они обменяют часы и примус на бутылку. На двоих-то им хватит, тем более, что они пришли к нам уже не трезвыми. С залитыми водкой глазами не стыдно отнять то, что ими не нажито.

И сразу же нам предложили освободить дом. Идите, куда и к кому хотите. Вот так: ни больше, ни меньше. И продали наш гнилой, да еще и когда-то до нас горевший, потом отцом чиненный (заменил простенок) дом Курилкину за двести рублей. Как сейчас помню, что сперва продали на слом крышу сарая (одна стена была каменная, а вторая из плетня). Кто-то взял, наверное, на дрова, а деньги пошли комитетчикам на похмелье.

Поселились мы у Егора Илларионовича Ронжина. Дом у него был большой пятистенник, и были еще саманушки, где мы спали. К тому времени (еще при жизни Марьи Васильевны – жены дяди Егора) его старшая дочь Дуся уже была замужем за Балашовым Аникой. Помню, Дуся проводя ладонью по стриженной голове от лба, сказала Анике:

– Какие жесткие волосы, наверное, ты очень сердитый.

Марья была единственной на деревне портнихой – шила верхнюю одежду. Из шпулек мы с Гриней делали гирлянды, надевая их на нитку.

Однажды дядя Егор лечил свою больную лошадь, вливая ей в рот детскую мочу, которую поставляли ему мы с Гриней. Где бы мы ни бегали, свою обязанность не забывали.

Но не ладилось у них в семье. Дядя Егор занялся пьянкой, ходил к вдове Анне Билитихе, как ее на деревне звали.  Каким-то ветром занесенная из Польши, она имела уже сына (Ивана Смирнова) и двух, прижитых от соседа Кузьмы, девок.

Свою жену дядя Егор бил, как видно, нещадно. Родила она еще двух детей: у одного не было ноги, а у другого – кисти руки (оба умерли рано). Перед их домом росли большие тополя и одна, и тоже большая, береза. Но летом, за полгода до смерти Марьи, береза почему-то высохла. И люди говорили, что это не к добру. Тем более все знали, какие в доме творились дела. А зимой Марья умерла, оставив после себя пятерых детей. Самой старшей было пятнадцать лет, Полине (младшей) – два-три года.

Страниц: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50

Опубликовано в Проза, просмотров: 87 186, автор: Kabanov (44/72)