Годы надежд и испытаний

Как-то на уроке пения, в отсутствие учительницы, я и еще один ученик,  Кузьмин, немного похулиганили. Не помню, что мы сделали, но на следующем уроке она заставила нас вдвоем петь «Интернационал». Сидели мы в разных концах класса. Дуэт наш ей понравился. Класс слушал и тихонько посмеивался. Строга была, но и справедлива. Как-то директор Карпович премировал за хорошую учебу меня и Мишку Пушкарева, сидевшего за столом напротив меня тетрадями: ему  три, а мне одну. И вот учительница (видно решила восстановить справедливость) взяла у Мишки тетрадь по чистописанию, посмотрела его писанину и говорит: «Мазня. а не чистописание». Затем разорвала тетрадь на мелкие кусочки и бросила так, что они разлетелись по всему классу. А Мишке сказала: «Завтра принесешь переписанное». На завтра принес Мишка тетрадь. Она посмотрела и снова разорвала тетрадь, правда, только пополам и положила ему на стол со словами: «Перепишешь снова и почище». С бедного Мишки пот лил градом, а ученики, затаив дыхание, молча наблюдали невиданную доселе сцену.

В конце учебного года был диктант по русскому языку. И вот учительница объявила, у кого какие оценки. Стояла она около Гаврюшки Алехина. Он как-то умудрился увидеть свою оценку – «плохо» и сразу брякнулся с громким ревом на стол. У нас были не парты, а длинные столы, и ученики сидели на скамейках по обе стороны стола. Все были в недоумении. Учительница (к сожалению, не помню ее имени, а она меня уважала, как лучшего ученика) объяснила, почему такой рев.

Учился Гаврюшка плохо. Говорил он так быстро, порой не договаривая слова, что ничего не поймешь. Мы как-то в стенгазете его нарисовали с языком, похожим на рождающийся месяц, и подписали – «пятьсот слов в минуту».

Где-то в двадцать пятом или двадцать седьмом году (двадцать шестой год исключается, так как он был дождливым, и в тот год урожай кое-как свезли в риги и домой, а обмолачивали уже глубокой осенью и зимой, а если бы тогда уже был колхоз – все бы пропало) все четыре деревни (вся кулугурия, как нас, староверов, называли хохлы, жившие в украинских деревнях Константиновке и Кызыльске[21]) пошли на Крестовую гору, и во главе с попом молились у креста, просили у бога о ниспослании нам дождя. Во время молитвы я спросил у одного пацана с Боклы, как его зовут. Он быстро выпалил: «Барбос». Когда я пришел в четвертый класс и услышал, как говорит Гаврюшка Алехин (а он тоже был с Боклы), я вспомнил про Барбоса. Это он и был тогда на горе. Память слуховая у меня была хорошая, и зрительная тоже.

В ту пору я ел зеленые лепешки, а его тятяка с мамакой[22] зимой определили свое чадо на квартиру, чтобы был поближе к школе. Его отец Данила в тридцатом году занимался раскулачиванием в своей деревне Бокле, и кто знает, куда он девал отнятое у кулаков, нажитое ими добро, которое они не успели попрятать. Помню, Гаврюша щеголял в желтых женских ботинках на полувысоких каблуках, при восемнадцати пистонах с красными шнурками.

Когда шли домой, а нас было семь человек, заговорили об оценках. В это время прошли только Ключовку[23]. Наш Гаврюша снова брякнулся животом на землю, заревел благим матом и носками ботинок стал колотить по земле, руками хлопая по пыльной дороге. Две сестры Антоновы – Ксеня и Маня принялись его уговаривать:

– Гаврюша, Гаврюша, перестань, что теперь поделаешь. Может быть учительница потом «посредственно» тебе поставит.  Хватит тебе реветь, ведь тебя не режут…

            Потом они мне говорят, не надо, мол, об оценках. Я говорю, что не буду. Но до деревни еще было около километра, и я, забывшись, снова заговорил об оценках. А Гаврюша снова, как в первый раз стал отплясывать, лежа на пузе, руками и ногами, подымая дорожную пыль. Не знаю, как остальным, но мне было очень интересно смотреть, как сынок активиста стучал по земле кулацкими ботинками. ревя на всю округу.

В тот год умер от туберкулеза дядя Харлам. Жил он через дом от нас в маленьком домике. Тетя Таня с детьми, а их было трое – один сын Василий (потом погиб на войне) и две дочери, уехала в Челябинскую область к своим родным, ранее покинувшим Елатменку и также раскулаченным. В этот же год погибла при аварии брички тетя Таня – жена Кондратия Кабанова.[24]

Мы жили напротив их дома. Захожу в дом и вижу такую картину: тетя Таня лежит на лавке перед образами, а на нее кто-то положил грудного сына Афоньку, а он своими ручонками шарит по материной груди, ищет грудь, чтобы пососать. Люди, стоящие около, заливались слезами. Теперь все заботы по кормлению Афони (и не только его) легли на плечи бабки Амосихи. Первому сыну Горке, как тогда его звали, было года три.

Помню, как-то мы вчетвером сидели у них на печке, вероятно, зимой, и бабка рассказывала нам сказку про козу с козлятами и злого серого волка. Говорила она медленно, растягивая слова:

Страниц: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48

Опубликовано в Проза, просмотров: 97 305, автор: Kabanov (44/72)